Адская кухня
«Книга должна быть яркой: пылать и поражать»
Схлынула волна очередного исламского нашествия, европейские народы перемешались сильнее, чем ингредиенты американского плавильного котла, умные блохи скачут в мозгах и волосах новых космополитов, обогащая их разум и чувства, но литература продолжает бередить души и тела человеческие.
Тонкой взаимной связи кухни и библиотеки посвящен был фильм Питера Гринуэя, где одного из героев закармливали книгами до смерти, а после убийце настойчиво предлагали отведать мяса жертвы.
В Новом мире Владимира Сорокина новая элита предается тайному гастрономическому культу. Орден кухни готовит на открытом огне яства, используя в качестве топлива классическую литературу, желательно раритетные издания.
У этого культа есть своя история: первыми были прочитаны «Поминки по Финнегану», гастрономические чтения до сего момента законами запрещены, уже отгремели две войны, — с американским демпингом Дос Пассоса и Борхеса, и с немецкой подделкой — древними греками из собрания Геринга.
У этого культа есть профессиональные секреты: найти оптимальную скорость горения страниц, бороться с дымом, помнить о скрытых врагах — переплете, коленкоре, закладках, клее, засушенных цветках, насекомых в корешке.
У этого культа есть своя эстетика: хрустящий венский шницель на Шницлере, 700-граммовый стейк на «Шуме и ярости», лебединая грудка на «Докторе Живаго», говяжьи мозги на «Горе от ума»…
У этого культа есть своя этика, скажем, запрет на детские чтения: «Мальчик может навсегда застрять на дешевых куриных крылышках на „Питере Пэне“ и требовать их во взрослом возрасте, так и не почувствовав вкус серьезной литературы».
Наконец, у этого культа есть свой фольклор: один клиент зарубил беременную жену и тещу на чтении «Преступления и наказания».
Так вот, герой романа — один из мастеров этой интеллектуальной кухни. Тайный романтик, он знает: если любить книгу по-настоящему, то она ответит взаимным теплом, и, будучи сыном гуманитария, внуком стоматолога, правнуком адвоката, праправнуком раввина, он «любит русскую классику, хотя не прочел и до середины ни одного русского романа».
«Пепел сожженных книг не стучит вам в сердце по ночам?»
Автора «Манараги» не упрекнуть в равнодушии к литературе, не только русской, но и мировой. Своими неутомимыми скитаниями «повар-блоха» Сорокина подобен Одиссею, скорее, не гомеровскому, но дублинскому. В своем романе Джойс часто прибегал к стилизации и пародии, так же поступает и «повар» Сорокин. На страницах книги возникают рэппер Добра — Толстой-гора (так называлось эссе Голдинга), рапсод трансильванских казаков-разбойников Гоголь, зооморф и самоед Ницше, начиненный кокаином драматург Блок, бесчисленные поставщики чувствительного бульварного чтива («он — польский француз, майор, потерявший обе ноги в бухарестском „котле“, герой, брошенный женою, петух, алкоголик, плейбой, дебошир и бильярдист; она — французская иранка, беженка, красавица, потерявшая под английскими бомбами в один миг пол-лица и всю семью, устроившаяся в массажный салон, ходящая в маске, живущая прошлым, тщетно собирающая деньги на новое лицо»), сценаристы новой «фабрики грез», злободневно перенесшие «Унесенных ветром» на лавандовые плантации Прованса. Нашлось место и нашим современникам, допустим, Прилепину, но его «неувесистое поленце» ожидает судьба премированного рассказа, который Леопольд Блум прочел в уборной.
Не забыл автор и либреттиста «Детей Розенталя»!
«Брикеты вместо дров»
Гомеровский Одиссей стремился на Итаку, кухонный Улисс с целью не вполне определился — то ли тропический остров, как у инженера гиперболоида, то ли пенсия умницы Дживза, обогащенного миллионами Вустера. Но Владимир Сорокин выпустил книгу в год столетия русской Революции и не даровал покоя и воли своему персонажу.
Кулинарная Одиссея ускоряется, точно сюжет «Крестного отца». Культ гастрономии и словесности сотрясает прагматическая революция (если искать исторические аналогии, то это Славная революция 1688 года в Англии), ибо «от гриля у господ — гастрит, а от подвалов — ревматизм». У революции непременно будет русский, но космополитический — набоковский — след, хотя отношение к русской кухне в романе настороженное:
«Вы никогда не увидите, что содержит в себе салат оливье, из чего сварена солянка, чем наполнены пирожки и что внутри кулебяки. Закрытый мир. — Но ведь все скрытое притягивает? — Только маргиналов».
«Море, пальмы, следы двух пар девичьих ног на песке…»
Итак, покой герою романа лишь снится, а жизнь его мелькает в аэропортах, отелях, вокзалах, чужих поместьях. Он окружен роскошью и прогрессом, искушаем ими, но не в состоянии замедлить бега времени. Этот агасферовский мотив сближает книгу Сорокина с Фицджеральдом. Вспоминаю его лапидарный мемуар-травелог «Проводите мистера и миссис Ф. в номер…«:
«Мы считали, что Бермуды — вполне подходящее место, чтобы стать последним за много лет, проведенных в странствиях».
Константин Львов
Радио Свобода
23 марта 2017 года